B e l l a A k h m a d u l i n a —

translation by S h u c h i A g r a w a l —

Dusk

Twilight brings a blissful freedom

from the precision of time: the days, the years, the century.

When are we? Who cares. See, the entrance

leading into a deep park; fire flickers in the distance.

Among these lilacs, saturated with dew,

amidst these trees, full of love,

no evidence remains of our century —

and so I find another to live in.

Illusions, mistaken links, are possessing me,

taking my spirit down alleyways from anitquity.

I am wandering through them. An old woman,

passing by, looks into me as if we’ve met before.

In broad daylight, this place is barren.

But in nightfall, my eyes can freely see

a home with a happy family,

inopportune and glowing with enchantment,

with guests eternally waiting for a Name Day party –

stirring, blushing, waiting to kiss hands.

Their hands beckon me towards them,

where I never could have been a real guest.

When their carefree voices dissolve,

revealing silent skies and waters,

whose fingers are babbling across the piano?

Whose lace do vicious cycles ensnare?

What allowed me in

to their gentle embrace, their slow

old-time waltz, an ancient sign

of an alien grief, or a stranger’s love?

My mind and ear still play their games,

drawing out a flowing river,

an empty field, forests, an old woman,

and a village where three lights twinkle.

There, my soul wanders on, in a delirium,

slurring with a smile, far away

in that homeland, where a strange mistake is giving me

a foreign land and a foreign tongue.

As I prowl, in the darkness, a voice of reason sobers

my frightened mind, and I try once again

to anchor in clear patterns of living things:

my hour, my century, my desk, my bed.

Still lost in this dewy maelstrom,

I hear the transistor, trapped

in an unyielding fist, hurling

curses at me in a wild tongue.

Сумерки

Есть в сумерках блаженная свобода

от явных чисел века, года, дня.

Когда?-Неважно. Вот открытость входа

в глубокий парк, в далекий мельк огня.

Ни в сырости, насытившей соцветья,

ни в деревах, исполненных любви,

нет доказательств этого столетья, --

бери себе другое – и живи.

Ошибкой зренья, заблужденьем духа

возвращена в аллеи старины,

бреду по ним. И встречная старуха,

словно признав, глядит со стороны.

Средь бела дня пустынно это место.

Но в сумерках мои глаза вольны

увидеть дом, где счастливо семейство,

где невпопад и пылко влюблены,

где вечно ждут гостей на именины –

шуметь, краснеть и руки целовать,

где и меня к себе рукой манили,

где никогда мне гостем не бывать.

Но коль дано их голосам беспечным

стать тишиною неба и воды, –

чьи пальчики по клавишам лепечут? –

Чьи кружева вступают в круг беды?

Как мне досталась милость их привета,

тот медленный, затеянный людьми,

старинный вальс, старинная примета

чужой печали и чужой любви?

Еще возможно для ума и слуха

вести игру, где действуют река,

пустое поле, дерево, старуха,

деревня в три незрячих огонька.

Души моей невнятная улыбка

блуждает там, в беспамятстве, вдали,

в той родине, чья странная ошибка

даст мне чужбину речи и земли.

Но темнотой испуганный рассудок

трезвеет, рыщет, снова хочет знать

живых вещей отчетливый рисунок,

мой век, мой час, мой стол, мою кровать.

Еще плутая в омуте росистом,

я слышу, как на диком языке

мне шлет свое проклятие транзистор,

зажатый в непреклонном кулаке.

.